Он ее уважал, восхищался ею, гордился. Между ними было абсолютное взаимопонимание, они были одним целым. Полагаю, только это помогло выжить не только им, но и дочери, появиться на свет внукам, мне. Зная о неминуемом аресте Полины, который должен был стать прелюдией процесса Молотова, они оба просчитали единственно возможную линию поведения — развод, уводящий Молотова из-под прямого и немедленного удара и дающий шанс побороться и за ее свободу, и за жизнь всей семьи. Расчет окажется почти верным.
В апреле 1960 года, едва отметив 70-летие, Молотов сделал короткий набросок того, что он считал самым важным из пережитого. Начинался он мыслями об аресте Полины. «Мне было ясно, что в отношении ее допускается крайняя несправедливость, граничащая с преступной бесчеловечностью. Передо мной встал вопрос — восстать против грубой несправедливости Кобы (Сталина) и пойти на разрыв с ЦК или протестовать, защищая честь жены, но покориться ради того, чтобы, по крайней мере, в дальнейшем продолжать борьбу внутри партии и ЦК за правильную политику партии, за устранение явных и многим не видных ошибок, неправильностей и — главное — за такую линию партии, которая опасно, во вред интересам дела коммунизма, искажалась со стороны зазнавшегося Кобы и поддакивавших ему, прости господи, “соратников”…
У меня было мало сил, чтобы открыто восстать против Кобы, что было бы необходимо при других, более благополучных для такого дела условиях. В окружении Кобы я не видел людей, которые могли бы возглавить такое дело, т. к. другие были не сильнее меня. Но я не смотрел на будущее и безнадежно. Был уверен, несмотря ни на что: отстаивание подлинно марксистско-ленинской линии, к чему я стремился, как я был уверен, более последовательно и более честно, чем другие, — единственно правильное для коммуниста дело. Только этим я оправдывал свое формальное примирение с явной несправедливостью в отношении Полины, что было большой несправедливостью и в отношении меня самого. При этом я, конечно, чувствовал и понимал, что несправедливость и тяжкие репрессии в отношении Полины являются еще одной попыткой подкопаться под меня самого, расправиться прежде с самым близким мне человеком, а потом, через какое-то время, и со мной. Все шло к этому, и я смотрел правде в глаза»[1098].
Восстань Молотов тогда, его сразу бы не стало. Он был бы раздавлен. И Полине бы не помог, и угробил бы себя и семью. А так оставалась возможность борьбы. И за дело, которому он служил, и за жизнь близких. Полина переехала жить к старшей сестре.
19 января 1949 года Сталин распорядился размножить и разослать членам руководящей группы переписку ноября — декабря 1945 года об ошибках Молотова. Он в ответ написал Сталину: «При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П. С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически ошибочным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, признаю свою тяжелую вину, что вовремя не удержал Жемчужину, близкого мне человека, от ложных шагов и связей с антисоветскими еврейскими националистами, вроде Михоэлса»[1099]. Но отношения уже не восстановятся. «Между мной и Сталиным, как говорится, пробежала черная кошка»[1100].
Полину арестовали 21 января, вызвав в ЦК. Владик Скрябин вспоминал: «Помню, однажды я возвращаюсь домой, а меня встречает совершенно растерянная Светлана и говорит: “Маму забрали, а папа ничего не говорит”. После этого мы с Вячеславом Михайловичем так ни разу и не говорили на эту тему. Думаю, он очень переживал, но нам этого не показывал и вообще стал замкнутым. Но фотографии жены так по-прежнему и стояли у него на рабочем столе, а у Светланы в комнате висел портрет матери»[1101].
Несколько месяцев Полина провела во внутренней тюрьме на Лубянке. Вместе с ней были арестованы ее брат Карповский, сестра Лишнявская-Карповская, племянник Семен Голованевский, заместитель начальника Главного управления текстильно-галантерейной промышленности Иванов, секретарь Вельбовская, стенографистка Карташева и многие другие[1102]. Следствие шло интенсивно. Арестованные и по делу ЕАК, и по делу самой Жемчужиной громоздили на Полину множество обвинений. Юзефович утверждал, что «Михоэлс и Фефер решили использовать Жемчужину, через которую имелось в виду поставить вопрос перед советским правительством о предоставлении евреям Крыма». Сослуживцы обвиняли в том, что она пользовалась своим положением для выбивания для главка фондов и материалов, что «добивалась незаслуженного премирования сотрудников и даже награждения их орденами и медалями», а также в сексуальных домогательствах в отношении подчиненных. Все это Полина однозначно отвергла.
Она согласилась только с одним пунктом обвинений, с тем, что «брала под свою опеку арестованных врагов народа Серебрякова, Белинкова, работниц — Докучаеву, Губанову, Федосову… Перечень фактов моего заступничества за врагов Советского государства не ограничивается случаями, которые я привела в данном протоколе, их значительно больше, однако за давностью времени мне трудно все вспомнить… До последнего времени я оказывала материальную помощь дочери моей ближайшей подруги Слезберг. Я дала ей шестьсот рублей, купила башмаки. Зоя, дочь Серебряковой, также получала от меня поддержку»[1103].
29 декабря 1949 года Особое совещание при МГБ приговорило Жемчужину к пяти годам ссылки. Ее отправят в Урицкий район Кустанайской области Казахстана, где пытали одиночеством посередине степи в хижине, вокруг которой в радиусе сотни километров не было вообще ничего. О своей жизни там она мне никогда не рассказывала. Но рассказывала Ольге Аросевой, «как она молила, чтобы ей разрешили хоть кошку в мазанке-хибаре завести. В лагере человек мучился оттого, что жил постоянно на людях, в человеческом скопище, там и умирал. А Жемчужина четыре года ссылки страдала оттого, что не видела вообще никого, кроме постоянно приезжавшего оперуполномоченного. Каждый вечер, прижимая к себе теплую мурлыкающую кошку, она выходила в пустую степь, смотрела на закат и тосковала по дочери и мужу. У нее не было ни радио, ни газет. Никто не мог бы сообщить ей даже самые незначительные новости»[1104].
Судя по донесениям надзирателей, Полина Семеновна полностью себя контролировала. Она ни слова не сказала о Молотове, хотя не скрывала, что мужа зовут Вячеслав, а 8 мая отмечала день рождения дочери. Одна из сексоток отметила ее рассказ о том, что она видела Ленина. Никаких больше подозрительных разговоров зафиксировать не удалось[1105]. Берия, проходя мимо Молотова на заседаниях Политбюро, иногда шептал: «Полина жива».
…Время для низвержения Молотова, который все еще являлся министром иностранных дел, было выбрано не самое удачное. 14 января 1949 года Госдепартамент заявил о
